Я протер глаза, отогнал оторопь.

Разгадка молнией промелькнула в моей голове.

— Подождите здесь, Надежда Романовна. Подожди и ты, Рыгор. Я пойду к пану Гарабурде. Потом мне нужно будет просмотреть вещи Бермана.

— Хорошо, — грустно сказала Яновская. — Его уже похоронили.

Я побежал по лестнице наверх. Мысль работала в двух направлениях. Первое: Дубатовк мог договориться с Берманом (только почему он убил его?). Второе: Гарабурда тоже мог в чем-то зависеть от Дубатовка.

Когда я распахнул дверь, навстречу мне поднялся с кресла пожилой мужчина с гомерическими ляжками. Он удивленно смотрел на мое решительное лицо.

— Простите, пан Гарабурда, — резко бросил я, словно прыгнул в омут, — я должен задать вам вопрос о ваших отношениях с паном Дубатовком: почему вы позволили этому человеку так помыкать вами?

У него был вид вора, пойманного на месте преступления. Низкий лоб покраснел, глаза забегали. Однако по выражению моего лица он, наверное, понял, что шутить со мной нельзя.

— Что поделаешь… Векселя… — забормотал он.

И снова я попал в мишень, целясь в небо:

— Вы дали пану Дубатовку векселя под имение Яновских, которое вам не принадлежит?

— Это была такая мизерная сумма. Всего три тысячи рублей. Псарня требует так много…

Все начинало становиться на свои места. Чудовищный план Дубатовка постепенно прояснялся.

— По тестаменту Романа Яновского, — забормотал он, снимая дрожащими пальцами что-то с визитки, — установлена такая субституция. Наследство получают дети Яновской… — И жалостно посмотрел мне в глаза. — Их не будет. Она ведь умрет… Она скоро умрет… После нее — муж. А она помешанная, кто на ней женится?… Потом следующая ступенька — последние Яновские. А их нет, нет после смерти Свециловича. Я родственник Яновских по прялке, так сказать, по женской линии. Если не будет детей и мужа — дворец мой. — И он заскулил: — Но как я мог ждать? Я весь в векселях. Я такой несчастный человек. Большинство бумаг скупил пан Рыгор… И еще три тысячи дал. Теперь он тут будет хозяином.

— Послушайте, — процедил я сквозь зубы, — здесь была, есть и будет только одна хозяйка, пани Надежда Яновская.

— Я не надеялся на наследство. Яновская все же могла выйти замуж… И я дал Дубатовку долговое обязательство под обеспечение дворца.

— Ладно. У вас ни стыда, ни совести. Они возле вас даже не ночевали. Но неужели вы не знаете, что это недействительный с финансовой стороны поступок? Что это криминал?

— Нет, не знаю. Я был рад.

— А вы знаете, что вы толкнули Дубатовка на страшные преступления, которым на человеческом языке нет даже названия? В чем виновата бедная девушка, что вы решили лишить ее жизни?

— Я подозревал, что это преступление, — залепетал он, — но моя псарня, дом…

— Гнида! Не хочется мне только марать рук. Вами займется губернский суд. А пока что я своей властью засажу вас на недельку в подземелье этого дома, чтобы вы не могли предупредить других негодяев…

— Это насилие, — заскулил он.

— Вам ли говорить о насилии, вам ли взывать к законам, негодяй? — бросил я. — Что вы об этом знаете, слизняк?

Я позвал Рыгора, и он затолкал Гарабурду в подземелье без окон под центральной частью здания.

Железная дверь с грохотом закрылась за ним.

Глава шестнадцатая

Огонек свечи маячил где-то далеко за темными стеклами. Когда я поднимал глаза, то видел рядом отражение своего лица с резкими тенями.

Я разбирал бумаги Бермана. Мне все же казалось, что я могу найти в них что-нибудь интересное. Берман был слишком сложен, чтоб жить простой овцой.

И вот я с ведома хозяйки вытащил все бумаги из бюро на стол, переложил сюда же книги, письма, документы и сидел, чихая от пыли, густо покрывавшей эти реликвии.

Интересного, однако, было мало. Попалось письмо от матери Бермана, в котором она просила о помощи, и черновик ответа, где он писал, что на его иждивении находится брат, что брат теперь не мешает матери жить так, как она хочет, а в остальном они — квиты. Это было странно: какой брат, где он сейчас?

Потом я раскопал нечто вроде дневника, где рядом с денежными расходами и довольно умными заметками по белорусской истории я нашел и рассуждения Бермана, наподобие вот этих:

«Северо-западный край как понятие — фикция. Возможно, дело в том, что он кровью и мозгом своим служит идее всего космоса, а не пяти губерний, расплачивается за все и готовит в глубине своей нового Мессию для спасения человеческой породы. Поэтому его участь — страдать. Это, однако, не относится к лучшим его представителям, людям силы, аристократам духа».

— Гляди-ка ты, рыцарь духа, человек силы в драных штанах, — проворчал я.

«Единственная моя любовь — брат. Временами мне кажется, что все остальные люди — лишь карикатуры на него и нужен человек, который переделал бы всех по его подобию. Люди должны быть созданиями тьмы. Тогда в их организмах ярче проявляется все прекрасно-животное, что мы должны сберегать и любить. Разве гений не отличается от идиота лишь фиговым листком, который придумали сами люди. Белорецкий меня раздражает своей заурядностью, и, ей-Богу, для него было бы лучше, если б он быстрее исчез».

И еще одна запись.

«Деньги — эманация человеческой власти над стадом других (к сожалению!). Нужно было бы научиться делать мозговую кастрацию всем, кто недостоин сознательной жизни. А лучшим давать безграничное счастье, потому что такая штука, как справедливость, не предусмотрена самой природой. Это касается и меня. Мне нужен покой, которого здесь больше, где бы то ни было, и деньги, чтоб выносить идею, ради которой я появился на свет, идею великолепной и исключительной несправедливости. И мне кажется, что первой ступенькой могла бы быть победа над тем, к чему стремится мое тело и что, однако, необходимо уничтожить — над хозяйкой Болотных Ялин. Она все равно осуждена слепой судьбой на уничтожение. Проклятие на ней сбывается появлением дикой охоты под стенами дворца. Но она сильнее, чем я думал: до сих пор не лишилась рассудка. Король Стах слаб, и исправить его ошибки суждено мне. И, однако, я ревную ее ко всем молодым людям и особенно к Белорецкому. Вчера стрелял в него и был вынужден ретироваться. Плохо стреляю».

Следующий лист:

«Возможно, если я исполню роль божьей силы, высшего предначертания (бывало же такое с обычными смертными), духи зла покинут эти места и я останусь хозяином. Убеждал Белорецкого, что главная опасность — охота. А какая опасность от призраков! Иное дело Малый Человек!

…Золото, золото! Тысячи панегириков нужно пропеть власти твоей над душами людей. Ты все: пеленка ребенка, купленное тело девушки, дружба, любовь и власть, мозг величайших гениев, даже приличная яма в земле. И ко всему этому я пробьюсь».

Я смял бумаги и до боли сжал пальцы.

— Мерзость!

И вдруг среди груды бумаг моя рука натолкнулась на сложенный вчетверо лист пергамента. Я разложил его на коленях и лишь покачал головой: это был план дворца в Болотных Ялинах, план XVI столетия. И на этом плане было четко обозначено целых четыре слуховых канала в стенах! Четыре! Но они были так скрыты в плафонах, что отыскать их просто невозможно. Между прочим, один из них вел от дворцовых подземелий к комнате возле библиотеки (наверное, чтобы подслушивать разговоры узников), а второй соединял библиотеку, заброшенные комнаты для слуг на первом этаже и… комнату, в которой жила Яновская. Два других остались для меня неизвестными: они выходили в коридор, где были расположены комнаты, моя и Яновской, а их продолжение было старательно затерто.

Негодяй отыскал план в архиве и скрыл его.

В плане оказалось еще кое-что, что-то любопытное. В наружной стене дворца значилась пустота, четко были обозначены узкий проход и три каких-то клетушки. А выход оттуда был намечен как раз за поворотом коридора, где я однажды отрывал доски в заколоченную комнату.

Я ругался, как никогда в жизни. Многих неприятностей можно было бы избежать, если б я тщательно простучал стены, обшитые панелями. Но не поздно было и сейчас. Я схватил свечу, взглянул на часы (половина одиннадцатого) и быстро побежал к своему коридору.